Умей я играть в шахматы, я бы наверняка получила иного рода наслаждение от «Защиты Лужина», возможно, более осмысленное и весомое. И вообще, я очень сожалею, что геометрическая, угловатая сущность Набоковских произведений, выскальзывает из рук, будто нечто склизкое, невесомое, увертливое. Шахматы – всегда были и будут тем же, что космос для меня – то призрачное, перед которым хочется скорее благоговеть, чем понимать. Вот и Лужин остался таким же непонятным Лужиным, а не Александром Ивановичем, как и до прочтения книги. Он не облачился в плоть и не обрел никаких красок, хотя бы туманнейший образ, единственное, что маячит перед глазами – мистическая, всегда восхищающая, и обретшая форму нечто вроде nebula – гениальность.
Набоков в предисловии к книге слегка журит читателя за то, что тот отождествляет его героев с их создателем, но в том же абзаце, замечает, что «…Ради таких ищеек могу также признаться, что подарил Лужину мою французскую гувернантку, мои карманные шахматы, мой прелестный характер и косточку от персика, который я сорвал в своем огороженном саду». Лужин, хочется верить, не Набоков. Но еще больше распирает желание узнать, насколько он был близок или далёк от этого тучного, серого человека с тяжелой головой и одышкой.
Однако же! Как навязчиво это желание говорить с Сирином на одном языке! Понимать все то, что он припрятал от заурядных умов за сухим повествованием о жизни чудаковатого, будто ошарашенного своим же существованием шахматиста. Это даже трудно назвать повествованием. Эти переходы от детства к зрелости, затерявшаяся юность, переходы от панихид к шахматным турнирам – все так обрывисто, спонтанно. Невозможно понять, какую фигуру представляет сам Лужин на 64-клеточной доске, пока двигается по предначертанной траектории. Пешка? Конь? Или ферзь? Черт с ними, с этими фигурами. Важны лишь слова – ведь только у Набокова «закрывают дверь, чтобы не простудилась музыка». Ведь только у него может быть квадратное, но, несмотря на это, захватывающее небо.
Конечно, досадно, что конец книги банален до тошноты. Но эту тошноту подавит волшебство набоковских слов. Ведь, в конце концов, что еще можно чувствовать, когда «вся бездна распадается на бледные и темные квадраты»?